Ши Ан склонила голову набок и улыбнулась женщине в ответ, отводя взгляд и тем самым пряча глаза. Если бы кто-то заглянул ей в душу, то от его внимания не ушло бы то, как задело её предположение того, что она - профессиональный убийца. Нет, безусловно, ей в жизни приходилось убивать - и тут совершенно нечем было гордиться. Но она не оправдывала убийства ни деньгами, ни какими-либо ценностями в принципе - и даже более того, прилагала все свои силы к тому, чтобы совершенствоваться, учиться и в конечном итоге обрести мудрость и навыки для того только, чтобы ей больше не приходилось проливать кровь (вот такие у неё были идеалы).

Так что можно было бы сказать, что она искренне оскорблена. Впрочем, её мысли быстро перетекли в иное русло: ведь она сама виновата в том, что её неправильно поняли. Не так-то и сложно было бы догадаться о том, что в шелковом чехле - меч, а вот так молча заглядывать человеку через плечо по крайней мере невежливо. Но и молча уйти было бы некрасиво, потому Ши Ан решила преобразить усталый монолог Элли в более живой диалог. Сама Ши Ан не была многословной, но её общение богато дополняли тональность голоса, язык тела и множество других мелочей. Таким образом сама форма общения наполнялась большим количеством оттенков, смыслом.

- «А чем ты меня убивать собралась? Шпильками? Наверное, еще и...» - вела Элли, пока Ши Ан раздумывала над ответом. В какой-то момент она даже задумалась - а не подыграть ли, начав расчехлять меч в тон Пташке, так же обыденно, но в то же время наигранно серьезно, показывая тем самым всю абсурдность её предположений? Но, прямо скажем, далеко не у всех юмор пролегал в том же русле, что и у неё - скорее всего она была бы попросту не понята, и могло дойти до глупого, совершенно ненужного конфликта на ровном месте. Но и сходу называть кого-либо убийцей - тут-то они были по-своему квиты в неучтивости,  - «...Так что, чем убивать будем?»

- «Приветствием!» - негромко, но оттого не менее энергично заявила Тсубаме (именно в этом облике сейчас находилась Ши Ан). Казалось бы, подобное было совершенно не к месту, и к тому же абсолютно выбивалось из контекста сказанного - и ведь действительно, такое заявление могло бы и сбить с толку даже тех, кого не назовешь слабонервными. К тому же, оставаясь сдержанной (сиречь, не показывая и тени обиды), Ши Ан-Тсубаме решила сделать приветствие предельно «убийственным» - собрав всю свою силу воли, и вложив столько искренности, сколько её вообще можно вместить, в два простых слова, мечница выдала: «Добрый день!»

И уж кто знает, может быть, у неё даже получилось устыдить Пташку. По крайней мере молодая женщина пригласила её присоединиться к скромной фруктовой трапезе. И пусть даже ягоды - вкуснющие экспериментально отравленные черника, голубика и малина (кто их знал, этих экспериментаторов), абсолютно безвредные для Элли (если верить сказанному), но от которых склеит ласты любой другой образчик антропоморфной сферы, не стоило недооценивать решимость Тсубаме «сдохнуть, но составить хорошую компанию» вопреки - очевидно ведь! - ошибочному мнению Пташки, - «Как же я тебя выдам, добрая госпожа, если даже не знаю твоего имени?»

Но на любезность принято отвечать любезностью, и устроившись, уютно подобрав под себя ноги и положив рядом с собой шелковый чехол, Тсубаме абсолютно серьезно добавила:
- «Ну, ничего не поделаешь. Меня зовут Тсубаме, очень приятно!»
Сказала, и вежливо поклонилась Пташке. Лишь только невероятное самообладание мечницы не позволило ей тут же вставить вопрос в духе «И чем же закончилась та история?»

Отредактировано Ши Ан Фэй (Пятница, 30 января, 2015г. 03:01:49)

- «Почему ты называешь меня госпожой, Тсубаме? Особенно доброй?» - пал вопрос, и мечница задумалась. Так, сложив перед собою руки на коленях, она не спешила с ответом, позволив Пташке нанизывать слова на нить, которой та искусно расшивала неприглядные гобелены - образы невольничьего Ниирима. И хотя эти и последующие её слова невольно подталкивали к мыслям о тщеславии, Тсубаме полагала, что это было лишь то, что было: листок на ветру. А корни дерева уходили глубоко под землю, по которой ходил человек. В итоге мечница решила пока не касаться этой - и вновь каламбур, - почвы, оставив её для другого времени. Её формулировка была такой:

- «Очень приятно, Элли. Наверное, я назвала тебя доброй потому, что добрый день,» - добивало фразу, наверное, убийственное спокойствие, с которым её высказала мечница. Чтобы подкрепить весомость сказанного, она даже чуть-чуть подалась вперед и приподняла ладонь - как если бы показывала что-то всем и каждому очевидное, понятное. Случайный наблюдатель, вероятно, нашел бы подобное апогеем нелепости, прыснул бы в кулак и убрел по своим делам. И все-таки было что-то в телодвижении Тсубаме такое, что подкрепляло общую картину той самой неуловимой деталью, складывавшейся на невербальную массу эмоций: она приглашала задуматься вместе с ней.

Хотела ли она сказать, что желала доброго дня? Утверждала ли мечница, что день сегодня добрый - и неважно, что думала об этом сама Элли? Или имела в виду, что нынешним днем все должны быть добрыми? Или, быть может, испытала на себе доброту этого дня? А если и то, и другое, и третье с четвертым, то еще то, что в такой дивный день отлично вот так посидеть и почитать сказки? А если все разом, то что же получалось? Выходило ли, что таким нехитрым образом Тсубаме, задавив всяческую обиду, шутливо, но искренне пожелала Пташке не думать о плохом, а попытаться найти что-то хорошее в настоящем, которое дарит нам так много возможностей и шансов?

Обманчиво хрупкая девушка, назвавшаяся Тсубаме, будучи такой немногословной, сказала так много - и загадочно улыбнулась Пташке. Мечница немногое могла для неё сделать, ведь нельзя найти путь-без-пути, следуя за кем-то, как нельзя просто решить идти по нему: его надо найти, и ничей чужой путь не подойдет. Потому что Элли - это Элли, и никто другая. Тсубаме знала: если идешь, если живешь своей жизнью, то найдешь путь - нечто необычайно ценное. Но знала она также и то, что по пути приходится идти одному, приходится быть одному. Он рискован, он опасен, потому что ты не просто идешь за другими, идешь вместе с толпой. Искала ли Элли путь?

Мечница не знала наверняка, но не была она и одной только лишь мечницей. И пусть Пташка, очевидно, бежала от действительности (но кто она была такая, чтобы кого-то осуждать?), Ши Ан-Тсубаме была очень даже сентиментальна. А потому бегство в миры воображения и литературы - хотя бы на мгновение! - считала явлением неотрицательным, дающим утешение и удовлетворение. Считала она, что «побегу» в литературе служат счастливые финалы и неожиданные спасения героев. Тем временем Элли замолчала, и, как сама Пташка недавно созерцала её, так и Тсубаме взглянула на неё, стараясь не показаться невежливой. Карие глаза умеют прятать грусть.

- «Но чем же закончилась та сказка?» - негромко спросила девушка с аметистовыми глазами. Пускай немногословная, она не запрещала Элли постигать её загадку. В конце концов, она - лишь на очень краткий миг! - позволила Элайдрин заглянуть себе в глаза. А как всем известно, глаза - зеркало души.

- «Интересно, а какие мечты есть у тебя?» - задала свой вопрос Пташка. Был он весьма нетривиальным в своей сути, как и само понятие мечты. Стоит ли думать, что мечта, подобно раскрытому секрету, теряет смысл, когда её достигаешь? И не следует ли из этого то, что мечта - это нечто изначально недостижимое, а если ты её все же достиг, то это была и не мечта вовсе? Или же мечта по-настоящему определяется воспоминаниями, обретенными на пути к исполнению заветного желания? На эти вопросы у Тсубаме пока не было простых ответов - таких загадочных, когда ими с тобою делятся со снисходительной улыбкой повидавшие многое на своем веку мудрецы.

Но дать Элли непростой ответ мечница тоже не могла, причины тому были такими же запутанными. Пожалуй, верхушкой этого айсберга, уходящего глубоко вниз - туда, откуда пришла мечница, - было внутреннее мироустройство Ши Ан, в котором смешение понятий «того, что внутри» и «того, что вовне» было невозможным ни при каких обстоятельствах. Кроме того, такой откровенный вопрос, который Ши Ан осмелилась бы задать только самому близкому другу, и который с такой легкостью задала Элли, мечницу немало озадачивал: стоит ли отстраниться, заговорить с ней о чем-нибудь другом? Или же Пташка таким образом пыталась с нею сблизиться?

Тсубаме с большой аккуратностью - как если бы это было хрупкое сокровище, - переворачивала страницы книжки Элли. Смысл, которыми их наполняли написанные слова, порою ускользал от мечницы, ведь он был рожден традициями земель, которые Тсубаме пока что мало понимала. Когда Пташка вытянулась на траве, мечница бережно закрыла книжку и заговорила: «Я хотела бы сыграть для тебя на флейте - но со мной лишь мой меч. Пускай это томление о несбыточном будет моей сегодняшней мечтой,» - Тсубаме отвела взгляд и отчего-то грустно улыбнулась, - «наверное, я говорю загадками, пожалуйста, прости. Но позволь мне сделать шаг к мечте.»

Закрыв глаза, Тсубаме наконец решила: сейчас она не могла рассказать о своих грезах, но считала, что в её силах поделиться с Элли отголоском того пути к ним, что она проделала от столь неблизкой теперь Кодзакуры. Тогда она запела, и слова её песни принадлежали далеким, о каким же далеким землям:

«За облаками, да в западных лучах, один-одинёшенек ястреб в небесах.
Вечный полёт и вечная печаль. В голосе ветра ни слова не слыхать.
Крыльями усталыми воздух рассекать, над землёй бескрайнею реять до конца.»
«Прости, что трудно доверять.»
«Сердце моё далёко в облаках парит. Ястреб высоко перьями блестит!
Сердце моё далёко в облаках парит. Тоска моя в небо устремляется-летит!»
«Спасибо, за то что терпелива.»
«По тропе неведомой суждено пройти тому, кто доверчиво следует пути.
С кем бы ты ни встретился, ты всегда один. В песне кузнечиков, в безмолвии долин.
Пускай, рука об руку рядом мы сидим, каждому свои слова ветер шелестит.»
«Прости, что сложно мне тебя понять.»
«Сердце моё далёко в облаках парит. Моё одиночество с ветром говорит!
Сердце моё далёко в облаках парит. В просторы извечные горе улетит!»
«Спасибо, что дни безмятежности вспомнить ты дала.»

Отредактировано Ши Ан Фэй (Вторник, 12 января, 2016г. 05:27:17)

- «Вот только почему песня вышла грустной? Ты грустишь? Или просто считаешь...» - Грустной? Пожалуй, что так. Почему? Снова вопрос, на который мечнице было нелегко ответить. И все же... - «...что грустная песня подходит к этому моменту?» ...песня ведь была полна теплой тоски по... ах, вот оно что! Поймав мячик разговора, Тсубаме ответила Элли, - «Наверное, это оттого, что я далеко от дома, и потому мне немного грустно. Я искала его здесь, но заблудилась.» Жестом руки Тсубаме охватила растительное великолепие вокруг, подталкивая к мыслям о том, что в нем она искала их - травы и цветы, характерные для её далекой родины. Такой ли далекой?

- «Случайности не случайны,» - тут они были с Пташкой согласны, пускай могли и не догадываться об этом, - «Может быть, Элли, ты знаешь, что я пыталась найти?» И если бы она спросила её, Тсубаме поведала бы Элли о нежном цвете сливы и вишни Кодзакуры, о великолепии белоснежных хризантем поздней осенью; и пусть в землях близлежащего Шоу она пробыла не так много времени, не забыла бы мечница упомянуть и о священном лотосе, и о кремовых букетах магнолии на цветущих после зимы деревьях. Возможно, её слова могли бы показаться Пташке сказочными, но там, откуда она пришла, сказочность была частью действительности. Так почему нет?

Сама Тсубаме не могла знать - и не стала бы гадать, - что ей с Элли уготовила судьба, и потому дала событиям развиваться так, как то им полагалось. В конце концов, Элли уже наверняка догадывалась о том, что странная девушка с аметистовыми глазами имела немного общего с Нииримом, и, рано или поздно, но эта тема всплыла бы в разговоре. Ведь Пташка была любопытна, а кроме того проницательна. Тсубаме доподлинно не знала, но почему-то была полна уверенности в том, что по крайней мере несколько из тех растений, что она назвала бы, в пустынном Ниириме не встречаются вовсе. А откуда еще могла прийти она, в своих шелках и с таким мечом?

Попутно мечницу посещали и другие мысли, касательно самой Элли: она была несомненно хороша собой, в её глазах плясала искорка острого ума, а в каждом её упругом движении томилось что-то авантюрное. Тсубаме находила немного странным тот факт, что такая красивая женщина не удостоилось и одной песни. Тсубаме ли чего-то решительно не понимала, или же это песнопевцы в этих чужедальних краях были столь тщеславны и глупы? Непросто было Тсубаме прогнать одну шаловливую мысль «о её первой песне», но в конечном итоге мечница приняла слова Элли за учтивость - ошибочно, вероятно, но так её внутреннему мироустройству было многим проще.

Так и сидели, щебетали Пташка и перелетная Ласточка - не без иронии подметил бы бессменный шутник. Потому что именно таким было значение имени «Тсубаме».

- «...нет во всем мире уголка, где волнения и заботы отступили бы...» - говорила Элли, и мечница слушала. Сколько же лет прошло с тех пор, как она покинула родной Рьютен, будучи несмышленой девчонкой? Как сильно изменил её тот путь, что она уже прошла? Оглядываясь назад, Тсубаме казалось, будто все, что она пережила, происходило не с ней; что то была лишь басня, которую она услышала от кого-то, чьего лица и имени мечница не смогла бы вспомнить, когда она, в последних теплых лучах закатного солнца поздним летом, была невнимательна и желала вздремнуть на траве близ крыльца многосотлетнего дома. - «...оставив место радости и гармонии.»

И все же никуда не делось данное ею однажды обещание стать человеком, и Тсубаме могла лишь принять все, как было: где были мгновения радости и смеха, где было место печали и грусти. Да и как еще дано человеку понять значимость преходящего - ценность ясных мгновений, - если не горечью? Ничто не вечно под луной, и как день сменяется ночью, так и человеческая жизнь пребывает в своеобразной гармонии с сущим; «Тогда, быть может, остается лишь принять дом таким местом, где бывает и радостно, и грустно,» - Тсубаме дала сказанному утвердиться в мыслях. Впрочем, не навязывая своего мнения и оставаясь учтивой, она добавила, - «Кто знает?»

Между тем мечница смотрела, что делает Пташка: пальцы её скользнули к шелкам, и вскоре смятение знатока уверило Тсубаме в том, что Элли была прозорлива в своих наблюдениях. Но не всякий раз форма тождественна содержанию, и пускай бесстрастное выражение Тсубаме сменилось вежливым любопытством, сама мечница внутренне напряглась и приготовилась к худшему исходу. Ведь она понимала, сколь хрупким было бритвенно-острое лезвие, по которому она час от часу ходила. Ши Ан-Тсубаме боялась оступиться ровно в той же степени, в которой не знала возможностей Пташки: виделось ей, женщина могла одним своим касанием развеять её личину.

Но безотрадного не случилось, мгновение гармонично сменялось другим: текла вода времени, и все шло своим чередом. Мечница для удобства обоих повернула запястье, и как Пташка изучала её, так и Тсубаме изучала Элли в процессе. Движения Элайдрин были проворными, как у мастера искусства мидзухики - плетельщика узлов, - но также и решительными, словно следы кистью каллиграфа. Такие руки могли бы принадлежать волшебнице, решила Тсубаме, вместе с тем была в них не одна только прыть: от нечутких глаз укрывалась потаенная сила. В чем-то они походили на её собственные, и интуиция твердила мечнице, что Пташке не чуждо оружие.

- «Сама сейчас не в силах найти все подсказки», - ответила Тсубаме, - «и потому порою гадаю: кто же я такая?» Эти слова не давали ни многого, ни малого; они были словно шаткий веревочный мостик, переброшенный через широчайшую пропасть - где могучие ветра грозят скинуть вниз любого, и лишь глупец отважится перейти по нему на другую сторону. Притом мост не был обманом, да и не глупцы ли вершат величайшие подвиги? Как бы там ни было, лицо мечницы посетило задумчивое выражение, но затем - почти сразу! - в нем появилось что-то лукавое: «Ты меня подловила! Мне придется больше стараться, чтобы выглядеть как кто-то из Ниирима.»

- «Примешь ли ты в качестве извинений сказку?» - осведомилась мечница, тем временем складывая подле себя некий узор. В него, наверное, входили и опавшие листья или лепестки, и камешки, и даже ягоды; Тсубаме пользовалась тем, что угождало ей под руку, и эта её спонтанная мозаика среди трав степенно ширилась, разнообразилась. И стоило Пташке показать свой интерес, ответ мечницы не заставил бы себя ждать: «Средь басен эту страну зовут маленьким вишневым цветком...» И тогда руки Тсубаме станут скользить над морями-травой, островами-камешками и городами-лепестками, подчеркивая слова мечницы о далекой для неё Кодзакуре, откуда она родом.

И будут в этой байке без писанного конца и красота всего преходящего, и неприглядность деяний великих феодалов-даймё... но не будет в ней Ши Ан Фэй, ведь в сказке ей не было места.

Отредактировано Ши Ан Фэй (Четверг, 23 апреля, 2015г. 18:35:18)